
Вы когда нибудь слышали выражение еврей-колхозник?! Скажете, что это из области анекдотов?! Однако это не так. Были не только евреи колхозники (в этом вобщем то ничего удивительного нет), а и еврейские колхозы. В частности на юге Украины. В Таврии. Об этом немало написано. Но, в тех местах прошла война и те колхозы уже после войны не восстановились. А был еврейский колхоз оказывается и в наших средневолжских краях. В Куйбышевской области. На землях Кинель-Черкасского района. Это не так далеко от нас. Когда узнал о нем, то удивился. Никогда ранее не слышал. И заинтересовался его историей. Что стало с ним и какова его судьба была в дальнейшем. А ведь он был передовым и успешным.
Поводом к поиску информации стала заметка в областной газете за 1937 год

И вот что прочёл в инете по истории колхоза "Най Лебен" (Новая жизнь). Статья довольно большая. Однако интересная.
"…В первых числах июня 1926 года в заброшенную и полуразрушенную помещичью усадьбу около села Свободные Ключи начали съезжаться непохожие на обычный тип переселенцев люди. Одетые по-городскому, они говорили между собой на торопливом и непонятном для местных крестьян языке: последним местом жительства одни называли Бугуруслан, другие — Уфу и никогда не слышанные здесь городки и местечки Белоруссии, Украины, Литвы.


«Евреи приехали, будут вести артельное хозяйство», — передавали из двора во двор.
Так это начиналось. Еврейские семьи, съезжавшиеся на бывшую усадьбу англичанки Баянус (по другой версии — немки), не знали друг друга, у каждой из них была своя судьба. Бывшие торговцы, конторские служащие, кустари, музыканты, люди самых разнообразных профессий, они за очень редким исключением никогда не имели дела с землей. Теперь им предстояло освоить восемьсот десятин, выделенных для переселенцев из трех тысяч усадебных земель, плюс огромный приусадебный плодовый сад, арендуемый до того зажиточными крестьянами.
Места в этой части Кинель-Черкасского района были живописные. С вершины холма, на котором располагалась усадьба,-открывались бескрайние дали полей и степей. Сразу за огородами села виднелся опоясывающий его многоводный здесь и рыбный Кинель. С северной стороны лес подходил к самой усадьбе, их разделял лишь глубокий, заросший перелеском овраг, изобиловавший дикорастущей ягодой. Начиналось лето, переселенцы пьянели от воздуха, приволья, запаха степных трав. Глядя на резвящихся детей, бледные лица которых покрывались здоровым румянцем, они радовались первым проблескам довольства, первым улыбкам счастья — похоже, что они не обманулись в своих ожиданиях.
Но все это были хотя и приятные, но кратковременные «дары природы». Устраиваться же предстояло основательно — на годы, десятилетия, может, на всю жизнь. Между тем они уже опоздали к севу, да и ни инвентаря, ни тягла для полевых работ у них не было. Навыков в крестьянском труде — тоже. Иной новосел возьмет у крестьянина лошадь съездить на базар, а запрячь не умеет. Начнут все вместе приспосабливать разрушенное здание под жилье, но топором или рубанком еще надо научиться работать.
Все же переселенцы сколотили сельскохозяйственную еврейскую артель, назвали ее «Атиква» («Надежда»). Хотя и опоздали к началу полевых работ, без дела сидеть не приходилось: надо было ремонтировать жилье, приводить в порядок запущенный арендаторами сад, готовиться к сенокосу. Из соседней деревни пригласили «учителя» -крестьянина Ковригина — показывать, что к чему.
Вообще окрестные крестьяне отнеслись к необычной артели миролюбиво и даже сочувственно. «Что ж, -говорили они. — Теперь всем народам стало вольно, и евреи могут жить, как хотят. За что-нибудь боролись же они при царизме и дрались в гражданскую войну? Земли всем хватит, работай, если есть охота». В этой, «под народный говор», цитате из брошюры П. Никишина выпирает, конечно, тогдашняя (1939 года) официальная идеология — только что принята сталинская Конституция, предстоит аннексия Прибалтики, Западных Украины и Белоруссии, идея великого многонационального государства под надзором «старшего брата» обретает реальные черты. Но русское крестьянство в Самарском крае в 1920-х годах действительно было интернационально по природе своей, «еврейский вопрос» здесь никогда не стоял. Это единодушно отмечали потом и все организаторы артели, и их дети и внуки. Когда много лет спустя журналисты «Тарбут» пересказали нынешним старикам из Свободных Ключей анекдот про «еврея-колхозника», они не развеселились, ответили, напротив, серьезно: «Это везде, во всякой нации так могут сказать. Хоть и мордвина возьми, хоть и русского, хоть чуваша, хоть татарина там или казаха. Если кто трудолюбивый, так он и трудится, а если лодырь, он и будет лодырем».

Приезжих евреев уважали именно за трудолюбие, за цепкость, за умение терпеть и учиться в самых отчаянных условиях. Жизнестойкость — вот, пожалуй, черта, определявшая характер артели в самые первые ее годы. Любопытно, что в те же самые годы переселенцы на практике прошли «краткий курс» сталинского учения о коллективизации и классовой борьбе
Среди семи еврейских семей, перебравшихся в Светлые Ключи, были две с большими деньгами — Гроссмана и Дыскина. Гроссман — в прошлом крупный торговец мясом, Дыскин — резник. Вместе они купили 20 коров и предложили артели открыть сыроваренное производство: наши деньги — ваш труд.
Половина всей выручки идет «капиталистам», другая половина распределяется поровну между всеми членами артели, причем Гроссман и Дыскин и тут имеют свой пай. Условия были грабительские, но куда деваться, близилась осень, а там зима, ни средств, ни запасов у людей не было, пришлось соглашаться. Дыскин стал первым председателем артели. Сыроваренное производство, хотя и поставленное кустарно, оказалось весьма выгодным. Деньги, правда, доставались в основном Гроссману и Дыскину, на долю остальных приходились гроши, но, с одной стороны, какие-то копейки на счету артели все-таки появились, а с другой — шло прямо-таки наглядное классовое расслоение, очень скоро стало ясно, кто есть кто в артели. Сама жизнь выдвигала на первый план людей энергичных, предприимчивых, сильных, как говорили тогда, прирожденных организаторов. В еврейской артели им оказался Давид Менделевич Щупак.
«Зима обнаружила слабые места артели, — пишет П. Никишин. — В квартирах, пахнущих погребом, холодно и сыро, в необорудованной конюшне дрогнут лошади. Работать на них негде и кормить нечем: сено, которое осталось, надо приберечь к весне. На столе все чаще пустые щи, черный хлеб, картошка в мундире. Потекли скучные, один на другой похожие, дни и ночи. 21 декабря, когда стояли жестокие морозы и слышно было, как трещит земля, в усадьбу въехали две подводы с багажом и семьею Щупака».
Давид Щупак стал чуть позже новым председателем артели, а потом — первым и, по сути, бессменным председателем колхоза «Най Лебен», известным на всю страну колхозным организатором. Для своего времени он был, вероятно, одним из самых талантливых и сильных евреев, проявивших себя в совершенно нетрадиционной сфере. Вот как вспоминает в 90-х годах об отце тольяттинец Григорий Давидович Щупак, сам уже пенсионер, повидавший на своем веку войну, плен, послевоенные мытарства.
«У отца была бронхиальная астма, он получил ее, работая на махорочной фабрике в Уфе. Фабрику называли «чума», видимо, там он и заболел от этой махорки. Когда он пришел к врачу, врач ему сказал: «Вам здесь работать нельзя, заработаете туберкулез. Идите в сельское хозяйство». А сельское хозяйство он очень любил. Еще в Волковыске Гродненской губернии, где его отец работал на водяной мельнице, он кое-чему научился и все время мечтал о селе. Но мама не хотела, мама была рижанкой, она не могла ни доить, ни поить, ничего. Понятия не имела о скоте. О курах и прочем. А он умел доить корову, все умел. И через кого-то из знакомых он начал писать в Херсон, там, в крае, было много евреев и много колхозов. Но ответы не удовлетворили его: во-первых, сильная жара, во-вторых, суглинистые неплодородные почвы. И вот он списался здесь, в Самарской области, ему сказали, что есть очень хорошие земли, бывшие помещичьи, приезжайте. Он приехал сюда сперва один, приехал, ему все понравилось. И он нас собрал, все наши шмутки, и мы сюда приехали — зима, холод, а одежда слабая, четверо детей. Вы представляете, ни хлеба, ни черта, ничего нету». Но оказалось, что Щупак приехал в самый раз. Артель, руководимая Дыскиным, зашла в тупик, из которого, казалось, был только один выход — назад, в родные города и местечки. «Нет! — решительно заявил на общем собрании Щупак. — Назад мы не поедем, перед нами только один путь — двигаться вперед».
Но как? Щупак предложил снять всех лошадей и мужчин с фуражного и продовольственного пайка.
В артели останутся только женщины и дети, все остальные уходят в Бугуруслан на заработки.
Это был единственный реальный план. В начале января все мужчины выехали в Бугуруслан, кроме одного, отправленного на курсы трактористов. Это был старший сын Щупака Иосиф: артель готовилась получить от государства трактор. Первый подряд, который взяли «атиквовцы», заключался в подвозке дров из леса для городских предприятий и учреждений. Кончили эту работу, принялись за переброску машин со станции на склад, потом с месяц возили лед в ледники больниц, столовых, мясных лавок. Работа одна другой тяжелее, но выгодная: к апрелю, когда надо было возвращаться домой, заработанных денег скопилось порядочно. Встал вопрос, как с ними поступить. И опять слово Щупака оказалось решающим. Он предложил не делить деньги, а пустить их целиком на увеличение общественного хозяйства, обеспечение весенних посевных работ. Запаслись фуражом, купили десять телок, основу будущей молочно-товарной фермы. А перед началом сева на помощь артели пришло государство: кроме американского трактора «Ойль-Пуль» с плугом, предстояло получить 4 одиннадцатирядные сеялки, столько же однолемешных конных плугов, 16 борон, молотилку и семена на посев ярового клина в 50 гектаров. Жизнь, похоже, входила в нормальное русло.
Но до того, как все более или менее устроилось, пришлось еще всякого хлебнуть. Те же сеялки и бороны получать надо было на станции Толкай, но прямой, короткий путь туда был отрезан: вскрылся Кинель, залило поймы, овраги. Пришлось ехать кружным путем, по горам, с ночевкой в поле. Едва отогревшись, пошли выбирать сеялки и тут в очередной раз убедились, как многому им еще придется научиться. Сеялки пришли в разобранном виде, чтобы везти их по тяжелым дорогам, их надо собрать, поставить на колеса, иначе лошади не поднимут непосильный груз. Но с этой техникой артельщики никогда дела не имели. Пока другие приезжие быстро и умело собирали сеялки, они долго возились со своими и в конце концов, опустив руки, беспомощно застыли перед грудой металла. Собралась толпа любопытных. Начались расспросы: кто такие, откуда? «Ах, явреи…»
— Как же вы сеять-то будете, когда не знаете, что и для чего предназначено в этой машине?
Они и сами не могли ответить на этот вопрос. Знали одно: сеять будут, нельзя им не сеять. Свой хлеб — единственная надежда. Сеялки все же с помощью сведущих людей собрали, на самом севе, слава Богу, помог оказавшийся на поле агроном из Кинель-Черкасс: показал Щупаку, выбранному бригадиром полеводческой бригады, как устанавливать сеялки на высев. Потом так же обучал плугарей, боронильщиков.
На ссуду кредитного товарищества купили жнейку-самосброску, задолго до начала уборочных работ приехал окончивший курсы трактористов Иосиф Щупак и привел со станции трактор «Ойль-Пуль». Это было событие в жизни артели и невиданное зрелище для местных жителей: машина, которая может пахать, сеять, молотить. Когда, дымя и тарахтя, трактор въехал на улицу села, посмотреть на него высыпали из изб сотни людей.
На уборку женщины вышли разряженные, как на праздник: еще бы, свой хлеб! Первый хлеб, выращенный собственными руками. Уборку провели, как писали тогда газеты, в сжатые сроки и без потерь. Это был первый крупный успех переселенцев.
Постепенно, хотя и медленно, жизнь налаживалась. Закончилась, наконец, и классовая борьба внутри артели: в 1928 году сбежал Гроссман, а вскоре, вслед за ним, и Дыскин. Председателем артели выбрали Щупака, само название ее переменилось, она стала называться «Най Лебен» — «Новая жизнь», а с апреля 1928 года артель перешла на устав коммуны. Укреплялось то, что было общим для всех: увеличивалось поголовье рогатого скота молочно-товарной фермы, закупали свиней, строили скотные дворы, зернохранилища, дома для старых и вновь прибывающих колхозников. Да, коммуна росла из года в год: при ее организации было всего 7 семей, в 1929-м году — уже 18, а 1930-м — 24, а в 1935-м -40 семей. На недавних переселенцев смотрели уже как на «своих», понимали, что они надолго, что это настоящие хозяева. Особенно укрепилось это мнение после событий 1930 года.
В тот год выдался особенно богатый урожай, было наметано 12 больших скирд ржи, пшеницы, овса, проса. Но непрекращающиеся дожди не давали возможности молотить. Дело затянулось до октября, скирды сверху начали прорастать, хлеб мог просто сгнить. Но вот глубокой осенью установилась хорошая, ровная погода. Всем стало ясно: или сейчас — или никогда. Щупак предложил: «Давайте работать сверхударными методами, не считаясь со временем. Каждый день — одна обмолоченная скирда. Иначе останемся без хлеба».
Это был настоящий штурм, который возглавили молодые. Начинали молотить, едва забрезжит, а заканчивали в двенадцать, а то и в час ночи. И ровно на двенадцатый день домолотили последнее, свезли сухое зерно в амбары, заложили солому. А на тринадцатый день выпал снег, началась зима. Ключевские крестьяне молотили свои хлеба в ту зиму до марта.
Этот случай принес «Най Лебен» окончательное признание, своего рода славу.
— Лучше коммунаров нынче никто не убрался, — говорили о них в районе.
Тридцатые годы вообще стали вершинными в истории «Най Лебен». Посевные площади коммуны росли непрерывно: в 1928 году здесь сеяли 150 га, в 1930-м — 400, а в 1935-м — 500 га, больше 10 га на семью. В результате возросшей агротехнической культуры и образцовой организации труда в «Най Лебен» при любых погодных условиях собирали урожай всех культур процентов на пятьдесят больше, чем в среднем по району. К середине
30-х годов «Най Лебен» был уже передовым, образцовым колхозом (в 34-м году коммуна перешла на устав сельскохозяйственной артели). Меньше десяти лет понадобилось нищим, ничего не понимающим в сельском хозяйстве переселенцам, чтобы вписаться в систему коллективного хозяйства. И не просто вписаться -стать одними из лучших. В 1932 году Наркомзем СССР премировал коммуну двумя швейными машинками за успешное проведение весеннего сева, в 1933-м за выдающийся урожай зерновых в условиях засушливого лета коммуна получила от Кротовской МТС нефтяной двигатель, в 35-м Щупак, как председатель колхоза, был удостоен государственной премии за высокий урожай сахарной свеклы.
«Най Лебен» стремительно становился многопрофильным, зажиточным хозяйством, слава о нем перешагнула границы района, а урожай 35-го года выдвинул его в лидеры всей Куйбышевской области. В конце декабря того года Щупак в числе других стахановцев был командирован на совещание с руководителями партии и правительства в Кремле (к тому времени у него был уже пятилетний партийный стаж), его наградили орденом Трудового Красного Знамени.
2 января 1936 года он выступал в Москве от имени всех куйбышевцев, награжденных правительственными наградами. На следующий день это выступление коротко воспроизвела «Правда»: «Давид Менделевич Щупак — председатель колхоза «Най Лебен» Куйбышевского края, говорит, что только в советской стране, которая заботится о всех народах, благодаря ленинско- сталинской национальной политике трудящиеся евреи получили возможность заниматься сельским хозяйством».
Конечно, «Правда» отметила только то, что было нужно официальной пропаганде — успехи «сталинской национальной политики», приписав при этом феномен «Най Лебена» всему еврейскому колхозному движению, которого фактически не существовало. Ни слова не было сказано о подлинно героическом труде и лишениях нескольких десятков человек, заложивших основы этого колхоза, о десятилетии их каждодневной борьбы за то, чтобы выбиться в люди в «стране Советов». Но все же сам факт награждения Щупака, его выступление в Кремле, упоминание об этом выступлении в «Правде» были, по сути, официальным признанием этого подвига. Рывок, который совершили в чужом краю сорванные со своих мест полуголодные, не знавшие до того друг друга евреи-переселенцы, был все же явлением исключительным и выражал, конечно, не мощь сталинского колхозного движения, а лишь дух этих людей, жизнестойкость и талантливость нации.
В том же 1936 году, несколькими месяцами позже, «Най Лебен» пышно отпраздновал 20-летие своего существования. Три дня искуснейшие колхозные кулинары пекли, жарили, готовили: к праздничному столу пригласили всех колхозников и многочисленных гостей из Куйбышева, районного центра, соседей из окрестных колхозов — всего, вместе со своими, несколько сот человек. После торжественных речей началось вручение подарков. Шофер, а в посевной кампании лучший сеяльщик Борис Берельковский получил велосипед, один из организаторов «Най Лебен», рядовой колхозник Давид Рейдер — никелевый самовар, Мотя Куницына -отрез дорогой материи на платье, завхоз Шмерл Монастырский — швейную машинку, старики муж и жена Гревичи — чайный сервиз… Но еще больше, чем подарками, гости были поражены богатством ужина, сервированного в клубе. Под вина и водку подали фаршированную рыбу, далее следовало жаркое с утками, потом форшмак из печени, пирожки с мясом…
Колхоз мог позволить себе этот праздник: при списании задолженности колхозов выяснилось, что с «Най Лебен» ничего списывать не пришлось — за год до этого он полностью рассчитался со своими долгами. Экономическая независимость «Най Лебен» получила в новом, 1937-м году, еще одно подтверждение: колхоз стал участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки.
Строго говоря, к тому времени «Най Лебен» не был уже чисто еврейским колхозом, с начала 30-х в него стали вступать русские, белорусы, украинцы, мордва, татары. Они шли сюда, привлеченные славой образцового, высококультурного и надежного хозяйства. Смешение рас и культур никак, впрочем, не отразилось на чисто человеческой атмосфере: жили в колхозе, по общему свидетельству, дружно и трезво. Последнее обстоятельство объяснялось еще и старым правилом, заведенным первыми переселенцами: выпивки здесь не поощрялись, как-то повелось, что пьющий человек неизменно становился «чужим», рано или поздно он уходил.
К сожалению, трудно подробно говорить сейчас о том, как жили сами еврейские семьи: П. Никишин в своей брошюре об этом почти не пишет, а журналисты «Тарбут», встречавшиеся с бывшими колхозниками, довольствовались разрозненными воспоминаниями из вторых, а то и третьих рук. Одно можно утверждать определенно: в многонациональном хозяйстве (то есть уже в середине 30-х годов) евреи не обосабливались от всех, праздники, торжественные события отмечали все вместе, пели, плясали тоже вместе, случались и смешанные браки. Но у себя дома, в семье, они хранили национальные обычаи, отмечали и Песах, и Хануку, говорили друг с другом на идише. Конечно, ни синагоги, ни еврейской школы в Свободных Ключах не было, кто-то ездил в синагогу в Самару, кто-то молился дома. А в общем, все зависело от самой семьи, от крепости ее устоев. Молодые, оказавшиеся в интернациональной среде или в силу обстоятельств хотя бы на время покидавшие колхоз (армия, учеба), не были такими уж строгими ревнителями обычаев, но старики держались твердо. Даже Давид Менделевич Щупак, вступивший в партию, свято почитал еврейские праздники, всегда их соблюдал, а похоронен был в Самаре, на еврейском кладбище.
Война нанесла сильнейший удар по колхозу, каждая семья потеряла в ходе ее по два-три человека, некоторые из оставшихся в живых не вернулись назад. И хотя колхоз выстоял, а после войны постепенно опять вошел в силу, судьба его была предрешена. Еврейское начало в «Най Лебен» ослабевало, колхоз все больше становился смешанным и мало чем отличался уже от соседних колхозов. А в начале 60-х годов, в хрущевскую пору, его попросту «укрупнили» — объединили с другими хозяйствами, растворили в них. Дети и внуки бывших первых переселенцев разъехались кто куда -в Самару, в Отрадный, в Тольятти, на строившийся автозавод, дороги их затерялись, и попытка журналистов «Тарбут» найти концы — наверное, последняя попытка восстановить историю «Най Лебен». Увы, слишком много воды утекло, слишком много лет и событий наслоилось на те годы, слишком мало осталось в живых свидетелей минувшего…
И все же… В истории еврейского народа, в истории самарской его общины был «Най Лебен». Не легенда — живая истории, следы которой дотянулись до наших дней.
* * *
Вот и все. Что сейчас на месте прославленного колхоза? Дачи «новых русских». Развалины на месте клуба, бывшей усадьбы помещицы Баянус. Безымянные могилы на поросшем бурьяном погосте. Причем хоронили евреев только под пятиконечными звездами. Колхозные конюшни и склады прибрала к рукам фабрика меховых изделий «Отрада». Летом в сером, покосившемся домишке можно обнаружить, пожалуй, последнего колхозника, Бориса Иосифовича Литвака, из Отрадного он приезжает с женой покопаться в огороде. Земля здесь по-прежнему щедро плодоносит. Был бы хозяин."
Текст о истории колхоза "Най Лебен" взят из https://gregorkon.wordpress.com/2018/04/01/kibbuc/
Journal information