Еврейский колхоз на Волге

"…В первых числах июня 1926 года в заброшенную и полуразрушенную помещичью усадьбу около села Свободные Ключи начали съезжаться непохожие на обычный тип переселенцев люди. Одетые по-городскому, они говорили между собой на торопливом и непонятном для местных крестьян языке: последним местом житель­ства одни называли Бугуруслан, другие — Уфу и никогда не слышанные здесь городки и местечки Белоруссии, Украины, Литвы.

«Евреи приехали, будут вести артельное хозяй­ство», — передавали из двора во двор.

Так это начиналось. Еврейские семьи, съезжавшие­ся на бывшую усадьбу англичанки Баянус (по другой версии — немки), не знали друг друга, у каждой из них была своя судьба. Бывшие торговцы, конторские служа­щие, кустари, музыканты, люди самых разнообразных профессий, они за очень редким исключением никогда не имели дела с землей. Теперь им предстояло освоить восемьсот десятин, выделенных для переселенцев из трех тысяч усадебных земель, плюс огромный приуса­дебный плодовый сад, арендуемый до того зажиточными крестьянами.

Места в этой части Кинель-Черкасского района были живописные. С вершины холма, на котором располага­лась усадьба,-открывались бескрайние дали полей и сте­пей. Сразу за огородами села виднелся опоясывающий его многоводный здесь и рыбный Кинель. С северной стороны лес подходил к самой усадьбе, их разделял лишь глубокий, заросший перелеском овраг, изобиловавший дикорастущей ягодой. Начиналось лето, переселенцы пьянели от воздуха, приволья, запаха степных трав. Глядя на резвящихся детей, бледные лица которых по­крывались здоровым румянцем, они радовались первым проблескам довольства, первым улыбкам счастья — по­хоже, что они не обманулись в своих ожиданиях.

Но все это были хотя и приятные, но кратковремен­ные «дары природы». Устраиваться же предстояло осно­вательно — на годы, десятилетия, может, на всю жизнь. Между тем они уже опоздали к севу, да и ни инвентаря, ни тягла для полевых работ у них не было. Навыков в крестьянском труде — тоже. Иной новосел возьмет у крестьянина лошадь съездить на базар, а запрячь не умеет. Начнут все вместе приспосабливать разрушен­ное здание под жилье, но топором или рубанком еще надо научиться работать.

Все же переселенцы сколотили сельскохозяйственную еврейскую артель, назвали ее «Атиква» («Надежда»). Хотя и опоздали к началу полевых работ, без дела сидеть не приходилось: надо было ремонтировать жилье, приво­дить в порядок запущенный арендаторами сад, готовиться к сенокосу. Из соседней деревни пригласили «учителя» -крестьянина Ковригина — показывать, что к чему.

Вообще окрестные крестьяне отнеслись к необычной артели миролюбиво и даже сочувственно. «Что ж, -говорили они. — Теперь всем народам стало вольно, и евреи могут жить, как хотят. За что-нибудь боролись же они при царизме и дрались в гражданскую войну? Земли всем хватит, работай, если есть охота». В этой, «под народный говор», цитате из брошюры П. Никишина выпирает, конечно, тогдашняя (1939 года) официальная идеология — только что принята сталинская Конститу­ция, предстоит аннексия Прибалтики, Западных Украи­ны и Белоруссии, идея великого многонационального государства под надзором «старшего брата» обретает реальные черты. Но русское крестьянство в Самарском крае в 1920-х годах действительно было интернациональ­но по природе своей, «еврейский вопрос» здесь никогда не стоял. Это единодушно отмечали потом и все органи­заторы артели, и их дети и внуки. Когда много лет спустя журналисты «Тарбут» пересказали нынешним старикам из Свободных Ключей анекдот про «еврея-колхозника», они не развеселились, ответили, напротив, серьезно: «Это везде, во всякой нации так могут сказать. Хоть и мордвина возьми, хоть и русского, хоть чуваша, хоть татарина там или казаха. Если кто трудолюбивый, так он и трудится, а если лодырь, он и будет лодырем».

Приезжих евреев уважали именно за трудолюбие, за цепкость, за умение терпеть и учиться в самых от­чаянных условиях. Жизнестойкость — вот, пожалуй, черта, определявшая характер артели в самые первые ее годы. Любопытно, что в те же самые годы переселенцы на практике прошли «краткий курс» сталинского учения о коллективизации и классовой борьбе

Среди семи еврейских семей, перебравшихся в Свет­лые Ключи, были две с большими деньгами — Гроссмана и Дыскина. Гроссман — в прошлом крупный торговец мясом, Дыскин — резник. Вместе они купили 20 коров и предложили артели открыть сыроваренное производ­ство: наши деньги — ваш труд.

Половина всей выручки идет «капиталистам», другая половина распределяется поровну между всеми членами артели, причем Гроссман и Дыскин и тут имеют свой пай. Условия были грабительские, но куда деваться, близилась осень, а там зима, ни средств, ни запасов у людей не было, пришлось соглашаться. Дыскин стал первым председателем артели. Сыроваренное произ­водство, хотя и поставленное кустарно, оказалось весь­ма выгодным. Деньги, правда, доставались в основном Гроссману и Дыскину, на долю остальных приходились гроши, но, с одной стороны, какие-то копейки на счету артели все-таки появились, а с другой — шло прямо-таки наглядное классовое расслоение, очень скоро стало ясно, кто есть кто в артели. Сама жизнь выдвигала на первый план людей энергичных, предприимчивых, сильных, как говорили тогда, прирожденных организаторов. В еврей­ской артели им оказался Давид Менделевич Щупак.

«Зима обнаружила слабые места артели, — пишет П. Никишин. — В квартирах, пахнущих погребом, хо­лодно и сыро, в необорудованной конюшне дрогнут лошади. Работать на них негде и кормить нечем: сено, которое осталось, надо приберечь к весне. На столе все чаще пустые щи, черный хлеб, картошка в мундире. Потекли скучные, один на другой похожие, дни и ночи. 21 декабря, когда стояли жестокие морозы и слышно было, как трещит земля, в усадьбу въехали две подводы с багажом и семьею Щупака».

Давид Щупак стал чуть позже новым председате­лем артели, а потом — первым и, по сути, бессменным председателем колхоза «Най Лебен», известным на всю страну колхозным организатором. Для своего времени он был, вероятно, одним из самых талантливых и сильных евреев, проявивших себя в совершенно нетрадиционной сфере. Вот как вспоминает в 90-х годах об отце тольяттинец Григорий Давидович Щупак, сам уже пенсионер, повидавший на своем веку войну, плен, послевоенные мытарства.

«У отца была бронхиальная астма, он получил ее, ра­ботая на махорочной фабрике в Уфе. Фабрику называли «чума», видимо, там он и заболел от этой махорки. Когда он пришел к врачу, врач ему сказал: «Вам здесь рабо­тать нельзя, заработаете туберкулез. Идите в сельское хозяйство». А сельское хозяйство он очень любил. Еще в Волковыске Гродненской губернии, где его отец работал на водяной мельнице, он кое-чему научился и все время мечтал о селе. Но мама не хотела, мама была рижанкой, она не могла ни доить, ни поить, ничего. Понятия не имела о скоте. О курах и прочем. А он умел доить корову, все умел. И через кого-то из знакомых он начал писать в Херсон, там, в крае, было много евреев и много колхо­зов. Но ответы не удовлетворили его: во-первых, сильная жара, во-вторых, суглинистые неплодородные почвы. И вот он списался здесь, в Самарской области, ему ска­зали, что есть очень хорошие земли, бывшие помещичьи, приезжайте. Он приехал сюда сперва один, приехал, ему все понравилось. И он нас собрал, все наши шмутки, и мы сюда приехали — зима, холод, а одежда слабая, четверо детей. Вы представляете, ни хлеба, ни черта, ничего нету». Но оказалось, что Щупак приехал в самый раз. Ар­тель, руководимая Дыскиным, зашла в тупик, из кото­рого, казалось, был только один выход — назад, в родные города и местечки. «Нет! — решительно заявил на общем собрании Щупак. — Назад мы не поедем, перед нами только один путь — двигаться вперед».

Но как? Щупак предложил снять всех лошадей и мужчин с фуражного и продовольственного пайка.

В артели останутся только женщины и дети, все осталь­ные уходят в Бугуруслан на заработки.

Это был единственный реальный план. В начале января все мужчины выехали в Бугуруслан, кроме одного, отправленного на курсы трактористов. Это был старший сын Щупака Иосиф: артель готовилась получить от государства трактор. Первый подряд, который взяли «атиквовцы», заключался в подвозке дров из леса для городских предприятий и учрежде­ний. Кончили эту работу, принялись за переброску машин со станции на склад, потом с месяц возили лед в ледники больниц, столовых, мясных лавок. Работа одна другой тяжелее, но выгодная: к апрелю, когда надо было возвращаться домой, заработанных денег скопи­лось порядочно. Встал вопрос, как с ними поступить. И опять слово Щупака оказалось решающим. Он предложил не делить деньги, а пустить их целиком на увеличение общественного хозяйства, обеспечение весенних посевных работ. Запаслись фуражом, купи­ли десять телок, основу будущей молочно-товарной фермы. А перед началом сева на помощь артели пришло государство: кроме американского трак­тора «Ойль-Пуль» с плугом, предстояло получить 4 одиннадцатирядные сеялки, столько же однолемешных конных плугов, 16 борон, молотилку и семена на посев ярового клина в 50 гектаров. Жизнь, похоже, входила в нормальное русло.

Но до того, как все более или менее устроилось, при­шлось еще всякого хлебнуть. Те же сеялки и бороны получать надо было на станции Толкай, но прямой, короткий путь туда был отрезан: вскрылся Кинель, за­лило поймы, овраги. Пришлось ехать кружным путем, по горам, с ночевкой в поле. Едва отогревшись, пошли выбирать сеялки и тут в очередной раз убедились, как многому им еще придется научиться. Сеялки пришли в разобранном виде, чтобы везти их по тяжелым доро­гам, их надо собрать, поставить на колеса, иначе лошади не поднимут непосильный груз. Но с этой техникой ар­тельщики никогда дела не имели. Пока другие приезжие быстро и умело собирали сеялки, они долго возились со своими и в конце концов, опустив руки, беспомощ­но застыли перед грудой металла. Собралась толпа любопытных. Начались расспросы: кто такие, откуда? «Ах, явреи…»

— Как же вы сеять-то будете, когда не знаете, что и для чего предназначено в этой машине?

Они и сами не могли ответить на этот вопрос. Знали одно: сеять будут, нельзя им не сеять. Свой хлеб — един­ственная надежда. Сеялки все же с помощью сведущих людей собрали, на самом севе, слава Богу, помог оказав­шийся на поле агроном из Кинель-Черкасс: показал Щупаку, выбранному бригадиром полеводческой бригады, как устанавливать сеялки на высев. Потом так же обучал плугарей, боронильщиков.

На ссуду кредитного товарищества купили жней­ку-самосброску, задолго до начала уборочных работ приехал окончивший курсы трактористов Иосиф Щупак и привел со станции трактор «Ойль-Пуль». Это было событие в жизни артели и невиданное зрелище для местных жителей: машина, которая может пахать, сеять, молотить. Когда, дымя и тарахтя, трактор въехал на улицу села, посмотреть на него высыпали из изб сотни людей.

На уборку женщины вышли разряженные, как на праздник: еще бы, свой хлеб! Первый хлеб, выращен­ный собственными руками. Уборку провели, как писали тогда газеты, в сжатые сроки и без потерь. Это был пер­вый крупный успех переселенцев.

Постепенно, хотя и медленно, жизнь налаживалась. Закончилась, наконец, и классовая борьба внутри арте­ли: в 1928 году сбежал Гроссман, а вскоре, вслед за ним, и Дыскин. Председателем артели выбрали Щупака, само название ее переменилось, она стала называться «Най Лебен» — «Новая жизнь», а с апреля 1928 года артель перешла на устав коммуны. Укреплялось то, что было общим для всех: увеличивалось поголовье рогатого скота молочно-товарной фермы, закупали свиней, строили скотные дворы, зернохранилища, дома для старых и вновь прибывающих колхозников. Да, коммуна росла из года в год: при ее организации было всего 7 семей, в 1929-м году — уже 18, а 1930-м — 24, а в 1935-м -40 семей. На недавних переселенцев смотрели уже как на «своих», понимали, что они надолго, что это настоя­щие хозяева. Особенно укрепилось это мнение после событий 1930 года.

В тот год выдался особенно богатый урожай, было наметано 12 больших скирд ржи, пшеницы, овса, проса. Но непрекращающиеся дожди не давали возможности молотить. Дело затянулось до октября, скирды сверху начали прорастать, хлеб мог просто сгнить. Но вот глубо­кой осенью установилась хорошая, ровная погода. Всем стало ясно: или сейчас — или никогда. Щупак предложил: «Давайте работать сверхударными методами, не считаясь со временем. Каждый день — одна обмолоченная скирда. Иначе останемся без хлеба».

Это был настоящий штурм, который возглавили молодые. Начинали молотить, едва забрезжит, а за­канчивали в двенадцать, а то и в час ночи. И ровно на двенадцатый день домолотили последнее, свезли сухое зерно в амбары, заложили солому. А на тринадцатый день выпал снег, началась зима. Ключевские крестьяне молотили свои хлеба в ту зиму до марта.

Этот случай принес «Най Лебен» окончательное при­знание, своего рода славу.

— Лучше коммунаров нынче никто не убрался, — го­ворили о них в районе.

Тридцатые годы вообще стали вершинными в истории «Най Лебен». Посевные площади коммуны росли непре­рывно: в 1928 году здесь сеяли 150 га, в 1930-м — 400, а в 1935-м — 500 га, больше 10 га на семью. В результате возросшей агротехнической культуры и образцовой организации труда в «Най Лебен» при любых погодных условиях собирали урожай всех культур процентов на пятьдесят больше, чем в среднем по району. К середине

30-х годов «Най Лебен» был уже передовым, образцо­вым колхозом (в 34-м году коммуна перешла на устав сельскохозяйственной артели). Меньше десяти лет по­надобилось нищим, ничего не понимающим в сельском хозяйстве переселенцам, чтобы вписаться в систему коллективного хозяйства. И не просто вписаться -стать одними из лучших. В 1932 году Наркомзем СССР премировал коммуну двумя швейными машинками за успешное проведение весеннего сева, в 1933-м за вы­дающийся урожай зерновых в условиях засушливого лета коммуна получила от Кротовской МТС нефтяной двигатель, в 35-м Щупак, как председатель колхоза, был удостоен государственной премии за высокий урожай сахарной свеклы.

«Най Лебен» стремительно становился многопро­фильным, зажиточным хозяйством, слава о нем пере­шагнула границы района, а урожай 35-го года выдвинул его в лидеры всей Куйбышевской области. В конце де­кабря того года Щупак в числе других стахановцев был командирован на совещание с руководителями партии и правительства в Кремле (к тому времени у него был уже пятилетний партийный стаж), его наградили орденом Трудового Красного Знамени.

2 января 1936 года он выступал в Москве от имени всех куйбышевцев, награжденных правительственны­ми наградами. На следующий день это выступление коротко воспроизвела «Правда»: «Давид Менделевич Щупак — председатель колхоза «Най Лебен» Куйбышев­ского края, говорит, что только в советской стране, которая заботится о всех народах, благодаря ленинско- сталинской национальной политике трудящиеся евреи получили воз­можность заниматься сельским хозяйством».

Конечно, «Правда» отметила только то, что было нужно официальной пропаганде — успехи «сталинской национальной политики», приписав при этом феномен «Най Лебена» всему еврейскому колхозному движению, которого фактически не существовало. Ни слова не было сказано о подлинно героическом труде и лишени­ях нескольких десятков человек, заложивших основы этого колхоза, о десятилетии их каждодневной борьбы за то, чтобы выбиться в люди в «стране Советов». Но все же сам факт награждения Щупака, его высту­пление в Кремле, упоминание об этом выступлении в «Правде» были, по сути, официальным признанием этого подвига. Рывок, который совершили в чужом краю сорванные со своих мест полуголодные, не знавшие до того друг друга евреи-переселенцы, был все же явлением исключительным и выражал, конечно, не мощь сталин­ского колхозного движения, а лишь дух этих людей, жизнестойкость и талантливость нации.

В том же 1936 году, несколькими месяцами позже, «Най Лебен» пышно отпраздновал 20-летие своего существования. Три дня искуснейшие колхозные кули­нары пекли, жарили, готовили: к праздничному столу пригласили всех колхозников и многочисленных гостей из Куйбышева, районного центра, соседей из окрестных колхозов — всего, вместе со своими, несколько сот человек. После торжественных речей началось вручение подарков. Шофер, а в посевной кампании лучший се­яльщик Борис Берельковский получил велосипед, один из организаторов «Най Лебен», рядовой колхозник Давид Рейдер — никелевый самовар, Мотя Куницына -отрез дорогой материи на платье, завхоз Шмерл Мона­стырский — швейную машинку, старики муж и жена Гревичи — чайный сервиз… Но еще больше, чем подарками, гости были поражены богатством ужина, сервированного в клубе. Под вина и водку подали фаршированную рыбу, далее следовало жаркое с утками, потом форшмак из печени, пирожки с мясом…

Колхоз мог позволить себе этот праздник: при спи­сании задолженности колхозов выяснилось, что с «Най Лебен» ничего списывать не пришлось — за год до этого он полностью рассчитался со своими долгами. Экономи­ческая независимость «Най Лебен» получила в новом, 1937-м году, еще одно подтверждение: колхоз стал участ­ником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки.

Строго говоря, к тому времени «Най Лебен» не был уже чисто еврейским колхозом, с начала 30-х в него стали вступать русские, белорусы, украинцы, мордва, татары. Они шли сюда, привлеченные славой образцового, высококультурного и надежного хозяйства. Смешение рас и культур никак, впрочем, не отразилось на чисто человеческой атмосфере: жили в колхозе, по общему свидетельству, дружно и трезво. Последнее обстоятель­ство объяснялось еще и старым правилом, заведенным первыми переселенцами: выпивки здесь не поощрялись, как-то повелось, что пьющий человек неизменно стано­вился «чужим», рано или поздно он уходил.

К сожалению, трудно подробно говорить сейчас о том, как жили сами еврейские семьи: П. Никишин в своей брошюре об этом почти не пишет, а журналисты «Тарбут», встречавшиеся с бывшими колхозниками, доволь­ствовались разрозненными воспоминаниями из вторых, а то и третьих рук. Одно можно утверждать определенно: в многонациональном хозяйстве (то есть уже в середине 30-х годов) евреи не обосабливались от всех, праздни­ки, торжественные события отмечали все вместе, пели, плясали тоже вместе, случались и смешанные браки. Но у себя дома, в семье, они хранили национальные обы­чаи, отмечали и Песах, и Хануку, говорили друг с другом на идише. Конечно, ни синагоги, ни еврейской школы в Свободных Ключах не было, кто-то ездил в синагогу в Самару, кто-то молился дома. А в общем, все зависело от самой семьи, от крепости ее устоев. Молодые, оказавшиеся в интернациональной среде или в силу обстоятельств хотя бы на время покидавшие колхоз (ар­мия, учеба), не были такими уж строгими ревнителями обычаев, но старики держались твердо. Даже Давид Менделевич Щупак, вступивший в партию, свято почитал еврейские праздники, всегда их соблюдал, а похоронен был в Самаре, на еврейском кладбище.

Война нанесла сильнейший удар по колхозу, каж­дая семья потеряла в ходе ее по два-три человека, не­которые из оставшихся в живых не вернулись назад. И хотя колхоз выстоял, а после войны постепенно опять вошел в силу, судьба его была предрешена. Еврейское начало в «Най Лебен» ослабевало, колхоз все больше становился смешанным и мало чем отличался уже от соседних колхозов. А в начале 60-х годов, в хрущев­скую пору, его попросту «укрупнили» — объединили с другими хозяйствами, растворили в них. Дети и внуки бывших первых переселенцев разъехались кто куда -в Самару, в Отрадный, в Тольятти, на строившийся ав­тозавод, дороги их затерялись, и попытка журналистов «Тарбут» найти концы — наверное, последняя попытка восстановить историю «Най Лебен». Увы, слишком мно­го воды утекло, слишком много лет и событий наслоилось на те годы, слишком мало осталось в живых свидетелей минувшего…

И все же… В истории еврейского народа, в истории са­марской его общины был «Най Лебен». Не легенда — жи­вая истории, следы которой дотянулись до наших дней.

* * *

Вот и все. Что сейчас на месте прославленного кол­хоза? Дачи «новых русских». Развалины на месте клуба, бывшей усадьбы помещицы Баянус. Безымянные моги­лы на поросшем бурьяном погосте. Причем хоронили евреев только под пятиконечными звездами. Колхозные конюшни и склады прибрала к рукам фабрика меховых изделий «Отрада». Летом в сером, покосившемся до­мишке можно обнаружить, пожалуй, последнего кол­хозника, Бориса Иосифовича Литвака, из Отрадного он приезжает с женой покопаться в огороде. Земля здесь по-прежнему щедро плодоносит. Был бы хозяин."